https://doi.org/10.25312/j.9664

Mikhail Khmelevskii https://orcid.org/0000-0002-1980-5453 St. Petersburg State University

e-mail: chmelevskij@mail.ru

Aleksandr Savchenko https://orcid.org/0000-0002-4337-9925 National Chengchi University

e-mail: savchenko75@mail.ru

Балто-славянские параллели на материале фразеологизмов с компонентом «черт»

Balto-Slavic parallels of the phraseological units with the component ‘chert’ (devil)

Аннотация

В статье анализируется культурологический и этимологический концепт лексемы черт в историко-лингвокультурологическом и семантико-прагматическом аспектах на материале балтийских (литовский, латышский) языков с их аналогами в славянских языках, В работе приводятся основные характеристики и особенности ее употребления, прежде всего, во фразеологически устойчивых сочетаниях, особое внимание уделяется вопросам межъязыковой эквивалентности. Этимология лексемы черт и ее употребления во фразеологии в очередной раз доказывают факт культурной и языковой близости балтийских и славянских языков как результат древнего периода балто-славянского единства. Благодаря привлечению богатого языкового материала балтийских языков сегодня можно открыть семантическую глубину внутренней формы общеславянской лексики, утратившей свою исконную мотивировку, в частности, метафорические модели фразеологизизации и образности. На примере фразеологизмов с компонентом черт в статье рассматривается общий вопрос балто-славянских параллелей.

Ключевые слова: литовский язык, латышский язык, славянские языки, фразеологизмы, концепт «черт», балто-славянская языковая общность

Abstract

The article analyses the lexeme черт (devil) in a historical, linguistic, cultural, semantic and pragmatic way: the main characteristics and features of its use, primarily in stable combinations, phraseological units – in Slavic and Baltic (Lithuanian, Latvian) languages. The etymology, semantic features, functional and pragmatic characteristics of such idioms once again prove the fact of the cultural and linguistic unit of the Baltic and Slavic ethnos in the most ancient period of the Balto-Slavic coexistence. It is thanks to the Baltic languages that today it is possible to “reveal” to some extent the etymology and specifics of the internal form, the basis of the metaphorical model of phraseological units with a component черт in modern Slavic languages, some specific examples of which are given in the proposed study.

Keywords: Lithuanian language, Latvian language, Slavic languages, phraseological units, the concept “chert

(devil)”, the Balto-Slavic Linguistic Community

На сегодняшний день уже неоспоримым является факт существования в опреде-ленный исторический период балто-славянского языкового единства – до середи-ны второго тысячелетия до н.э., после чего происходит постепенный этнический и языковой процесс дивергенции, т.е. разделение на балтийские и славянские языки (Лер-Сплавинский, 1958: 98). Так, анализируя различные научные подходы к данному вопросу, опираясь, в частности, на исследования балтиста-слависта В.Н. Топорова, точки зрения которого мы придерживаемся, а также наши многолетние исследова-ния в данной области, мы можем заключить, что балтийская модель, как таковая, является прототипом праславянского языка, который образовался из периферийных балтийских диалектов (Топоров, 1985а: 21.; Биринбаум, 1985: 36; Klimas, 1995; Вимер, 2007: 31–35). Интерес славистов к балтийскому материалу обусловливается тем, что, в первую очередь, литовский во многом сохранил то состояние языка до балто-сла-вянской дивергенции, которое впоследствии в ходе своего развития значительно преобразовалась в славянских языках, утратив связи с исконными праславянскими корнями не только на фонетическом, но также и на лексическом уровнях.

Подтверждением гипотез вышеупомянутых лингвистов, на мнения и выводы которых мы в основном опираемся, можно считать два научно-теоретически и практически обоснованных постулата. Во-первых, это классическое привлечение балтийского языкового материала для сравнительно-исторического славянского языкознания на фонетическом и этимологическом уровнях (классический пример здесь: лит. kaina – славянская палатализация цена (ср. каяться – исконно ‘совершать кровную месть, расплачиваться’), лит. piešti – ‘рисовать’ и славянская лексема пи-сать, т.е. наносить на белое полотно цвета и рисунки иного цвета (ср. однокоренное русск. пестрый), лит. gyvas – славянское живой, жизнь, лит. širdis – славянская фонетическая форма сердце, лит. pirštas и русск. перст, лит. kunigas – в славянской фонетической трансформации князь, лит. kelė – ‘дорога’ и чешск., словацк. cesta, лит. grażu̇s – ‘красивый’ (ср. польское женское имя Grażyna) и многие другие.

Во-вторых, в этой связи необходимо также подчеркнуть важность привлечения языкового материала балтийских языков для прояснения исконной утраченной мотивировки славянских слов, таких как, например: рука – лит. ranka от глагола rinkti – ‘брать, собирать’, заяц – лит. zuikis мотивированное глаголом žaisti – ‘играть, скакать’, рус. невеста – лит. naujas ‘новый’ и vesti – ‘вести’, т.е. букв. ‘новоприве-денная (в дом)’, лит. gelė – ‘цветок’ и рус. зеленый, лит. kilti – ‘поднимать’ и vaikas – ‘ребенок’ – в славянских языках, например, в русском человек, букв. «взрослый», славянские варианты лексемы муж и лит. mintis – ‘мысль’, т.е. «думающий», лит. baisus – ‘страшный, ужасный’ и аналогичный корень в русском и других славян-ских языках бес, лит. ążu̇olas – ‘дуб’ и русск. желудь и т.п. (Хмелевский, Кузнецова, 2023: 1294).

Не последнюю роль балтийский материал играет для прояснения этимологии многих славянских фразеологизмов – благодаря древней образности, мифологии и символике, которые застыли в балтийских устойчивых единицах, но были утрачены славянскими языками, как например: комар носа не подточит, как кот наплакал, в тихом омуте черти водятся, задать жару, затопить баню, черная кошка дорогу перебежала и многие другие. О важности сопоставительного изучения пословиц и поговорок говорит одна из основоположниц латышской паремиологии Э.Я. Кокаре:

«Паремии являются одним из тех жанров фольклора, для которых характерен очень высокий удельный вес интернациональных элементов. Изучать паремии каждого народа изолированно, не принимая во внимание параллели в фольклоре других на-родов, означало бы описывать только поверхностную сторону этих специфических явлений культуры, не затрагивая их сущности» (Кокаре, 1978: 2).

Именно последний постулат, заявленный в предыдущем абзаце, проанализируем на фразеологических примерах с компонентом «черт» из литовского и латышского языков с параллелями из славянских.

Итак, литовское velnias, лат. velns – «черт» восходит к праиндоевропейскому корню *u̇el/u̇ol, встречающемуся в терминологии, связанной со смертью и похо-ронами: лит. velionis – ‘умерший предок’, лат. vēļi, velanieši – ‘призраки мертвых, божество смерти’, а также ‘видеть, предвидеть будущее’, поэтому в литовской мифологии его часто связывают с провидцами (Топоров, 1985б: 12). Также корень

*u̇el/u̇ol в балтийской топологии больше всего связан с болотами, торфяниками, ямами, лугами, озерами и реками, поскольку местом проживания черта в древних общебалто-славянских представлениях являлись водоемы, как, например река Виль-ня, от названия которой произошло наименование столицы Литвы – Вильнюс (ср. рус. в тихом омуте черти водятся, название квартала с совсем узкими улочками в Праге – Čеrtovka, стоящего на воде, точнее на притоке реки Влтавы, название которой восходит к индоевропейскому корню *wilt-aha – ‘дикая река’) (Гимбтас, 1974: 89–91). Деревья, растущие в темных сырых местах, такие как ольха, ель, оси-на, болотная береза, ассоциируют с нечистым духом. Для ельников и ольшаников характерны сумерки, сырость, сильный земляной и гнилостный запах. Однако черт имеет отношение и к дубу, но в другом ключе: по древним представлениям, отра-женным в балтийском фольклоре и мифологии, черти поселялись в дуплах старых

дубов (Drīzule, 1988: 77) (ср. древнеславянский образ, проясняющийся в результате сопоставления с балтийским фольклором в выражении дуб-колдун / дубы-колдуны). Как мы видим, в балтийских языках мотивировка этой лексемы не утрачена,

в отличие от западно- в восточнославянского слова черт. Этимологию помогает прояснить литовский язык, где славянская лексема возводится к корню ker-: напри-мер, в глаголе kerėti – ‘заклинать, колдовать, ворожить, предсказывать’ (поэтому нередко образ балтийского черта в фольклоре выступает в качестве предсказателя), įkyrėti – ‘поражаться, удивляться от страха’ (Фасмер, 2009, т. 4: 307).

В этой же связи следует привести и некоторые мотивированные лексемы, обозна-чающие черта в других славянских языках, где их образность полностью совпадает с приведенной этимологической трактовкой. Так, в сербском и более частотно в хорватском употребляется лексема vrag исключительно в значении «черт», по созву-чию омонимичная другим славянским языкам, поскольку она образована от глагола vražiti / vračati – ‘колдовать, ворожить, предсказывать, заниматься знахарством’ (ср. польск. wróżyć, wróżka, рус. ворожить, укр. ворожити).

Любопытна также народная трактовка чешской лексемы čert в «Этимологическом словаре чешского языка» В. Махека, где сказано, что она связана с травянистым растением сивец луговой (чеш. Čertku̇s lu̇ční, лат. Succisa pratensis): «черт знает великую силу этой травы и не хочет, чтобы она доставалась людям. Как только она вырастает, он тут же откусывает самый большой корень» (Machek, 1957: 99).

Образная мотивировка связи образа черта с растениями проявляется и в украин-ском, где помимо чорт, употребляется слово дiдько в значении ‘мифологический персонаж, способный общаться с умершими предками’. Сравним русское выражение в огороде бузина, а в Киеве дядька, которое из-за той же межславянской омонимии воспринимается как каламбур, тогда как в украинском языковом контексте оно имеет вполне конкретную вербальную, знаковую семантику: на городі бузина, а у Києві дідько. Бузина всегда ассоциировалась с местом проживания нечистой силы, чертят, которые, по поверьям, водились в ее зарослях, таким образом истолковать это выражение можно как «в селе маленькие проблемы (в виде чертят, которые живут в бузине), а в большом далеком (столичном) Киеве – большие (т.е. там живет глав-ный черт); не жалуйся на то, что столкнешься с еще бóльшими тяготами в жизни» (Савченко, Хмелевский, 2022: 243).

Для наименования черта как в славянских, так и в балтийских языках широко употребляются и эвфемизмы, которые также раскрывают представления о его внешнем виде, месте жительства, роде деятельности: рус. нечистый, лукавый, окаянный, укр. лихий – ‘злой, дурной’, куцак – ‘недоросль, недоросток’, анцибо-лот – ‘главный болотный черт’, враг (ср. хорв. vrag), чеш. rohatý – ‘рогатый’, zlý duch – описат. ‘злой дух’, nedobrý – ‘нехороший’, словацк. parom, do paroma, польск. do pieruna (по происхождению от имени языческого бога-громовержца Перуна), лит. lzgiosios – ‘намалеваный’ (ср. рус. не так страшен черт, как его малюют), baisџnas – ‘страшило’ (от baimė – ‘страх’, baisus – ‘страшный, пугающий’, что в славянской фонетике преобразовалось в форму бес, утратив в дальнейшем свою

мотивировку), лат. jods – ‘черный’1. Любопытна в рассматриваемом семантическом контексте прозрачно мотивированная лексема в словенском язіке и кайкавских говорах хорватского для обозначения черта – hu̇dič от прилагательного hud – букв. ‘плохой, злой’ (Хмелевский, Кузнецова, 2023: 1295).

Рассмотрим в сопоставительном плане балто-славянские фразеологические еди-ницы с компонентом «черт». Для наглядности приведем собранный нами материал в виде таблицы, распределив его на полные, частичные, относительные эквиваленты, а затем проанализируем наиболее показательные из них. Все они дают представление древнего человека периода балто-славянского единства о внешности черта, местах его проживания, роде деятельности и т.п., которые представляют возможность со-поставить эти представления у славян и балтов.

Для наглядности и удобства были составлены таблицы с выявленными нами полными, частичными и относительными эквивалентами в трех языках.

Таб. 1. Полные эквиваленты

Источник: Lava, Veinberga, Ezeriņa, 2000: 92–94; Paulauskas, 2001: 809–825; Шведова, 2009: 46;

Турлаева, Хмелевский, 2022: 125–128.

1 В настоящей работе мы не рассматриваем лексемы, вошедшие в балто-славянские языки с принятием христианства, пришедшие из европейских языков, как, например, дьявол, сатана (польск. diabel, чешск. ďábel, сербск. ђаво) и т.п. Далее для сопоставительного анализа мы используем только фразеологизмы с основным компонентом данной лексической группы: рус. черт, лит. velnias лат. velns-.

Таб. 2. Частичные эквиваленты

Источник: Lava, Veinberga, Ezeriņa, 2000: 92–94; Paulauskas, 2001: 809–825; Шведова, 2009: 46; Тур-

лаева, Хмелевский, 2022: 125–128.

Таб. 3. Относительные эквиваленты

Источник: Lava, Veinberga, Ezeriņa, 2000: 92–94; Paulauskas, 2001: 809–825; Шведова, 2009: 46; Тур-

лаева, Хмелевский, 2022: 125–128.

Прокомментируем наиболее иллюстративные примеры из приведенной таблицы. – Идти к черту, лат. (Aiz)iet pie velna (joda) – букв. ‘идти/пойти к черту / к чер-ному; лит.: velniop eiti – ‘пойти к черту’ – 1) испортиться, прийти в негодность, полностью разрушиться; 2) ругаться, разрывать отношения с кем-либо (Шведо-

ва, 2009: 40–41).

В большинстве случаев данный фразеологизм употребляется в форме повели-тельного наклонения и является пейоративной конструкцией. Подчеркнем, что для грамматики русского языка характерно использование прошедшего времени в качестве формы повелительного наклонения (рус. иди / пошел к черту!; укр. ходи до чорта / бica / дiдька!, серб., хорв. idi do vraga!; словенск. do hu̇diča).

Фразеологизм можно отнести к как фразеологическим сращениям. По структуре латышский и русский фразеологизмы полностью совпадают, за исключением паде-жей, управляющих предлогом.

В семантическом плане фразеологизмы абсолютно идентичны. Во-первых, они используются в качестве негативной оценки человека или его действий, выража-ют непринятие, недовольство, раздражение, злость. Желание человека отправить

своего оппонента к черту означает высокую степень озлобленности и несогласия с чем-либо. Вероятно, во времена, когда слово еще не потеряло своего весьма мощного экспрессивного заряда, люди использовали данный фразеологизм только в крайних случаях, так как черт, несмотря на свое порой безвредное или шутовское поведение, все же представлял собой опасное для человека существо.

Во-вторых, оба выражения могут употребляться и по отношению к неодушев-ленным предметам, способным полностью потерять свои функции, перестать при-носить пользу, вовсе исчезнуть. Балты и славяне имели одинаковое представление о предметах, приходящих в негодность. По мнению обоих народов, бесполезные и непригодные вещи безвозвратно отправлялись прямиком к нечистой силе, т.е. в небытие.

• Продать душу черту / дьяволу, лат.: Pārdot (savu̇) dvēseli velnam, лит. Parduoti (savo) sielą velniu̇i – ‘стать окончательно грешным, грешить, совершать отврати-тельные поступки’ (Шведова, 2009: 69).

  Обращаясь к плану содержания, можно сказать, что фразеологизмы полностью совпадают по семантике, значению и структуре. Во всех трех языках их употре-бляют по отношению к людям, готовым переступить любые моральные принципы ради достижения цели, часто низкой, мелочной, неблагородной. В представлении наших предков человек мог добиться исполнения любого желания при помощи черта, которому, в свою очередь, должен «заплатить, расплатиться» своей душой, т.е. обречь себя на вечные муки после смерти и не обрести покоя.

• Как черт (от) ладана (от креста), лат. kā velns no kru̇sta, лит.: kaip velnias (nuo) kryžiau̇s/ švęsto vandens ‘как черт (от) креста/святой воды’, т.е. ‘очень сильно, любыми способами, всеми силами’ (Шведова, 2009: 47).

  С точки зрения лексического состава, в данном случае различаются второстепен-ные компоненты. Ладан является атрибутом исключительно православия, тогда как литовцы исповедуют католицизм, а латыши преимущественно лютеране. Однако все эти предметы в равной степени необходимы для христианских богослужений, а также символизируют присутствие божественного начала. Следовательно, этот фразеологизм возник после христианизации и, скорее всего, был заимствован бал-тами у славян в силу их более раннего принятия христианства.

• Лезть к черту в зубы, лат. skriet velnam (nelabajam) rīklē ‘бежать к черту (нечи-стому) в глотку’ – заведомо рисковать жизнью; предпринимать что-либо риско-ванное (Шведова, 2009: 56)

  Русский и латышский варианты имеют различие в двух второстепенных компо-нентах. Во-первых, различаются глаголы: в русском фразеологизме использован более экспрессивный глагол лезть. Во-вторых, латыши и славяне говорят о разных частях тела черта. Что касается «глотки» и «зубов», то в этом случае отличие незна-чительное. В сознании древних людей злой дух мог в прямом смысле съесть человека (отсюда и русский фразеологизм чтоб (тебя) черт съел / взял / побрал). Говоря же о вариации русского выражения с компонентом «рога», можем предположить, что подобным действием человек мог сильно разозлить черта, тем самым навлекая на себя неприятности. В структурно-семантическом плане обе устойчивые единицы

  одинаковы. С их помощью давали оценку людям, попадавшим в рискованные, опас-ные ситуации, причем, как подтверждают примеры, попадавшим по собственной воле, заведомо зная о негативных последствиях.

• Как черт / чертик из коробочки (табакерки, рукомойника, бутылки), лат. kā velns ar vējlu̇ktu̇ri – букв. ‘как черт с фонарем’, лит. kaip velnias iš pu̇pų – букв. ‘черт из бобов’, т.е. ‘внезапно, стремительно, быстро, неожиданно’ (Шведова, 2009: 46).

  Семантически данные выражения абсолютно идентичны, как это и свойственно относительным эквивалентам; структура всех трех устойчивых единиц схожа: субъ-ект (черт) совершает конкретное действие, но с разными компонентами: у литовцев это бобы, у русских – коробочка, рукомойник, табакерка, бутылка, у латышей же черт предстает (вероятно, выбегает) с ручным фонарем.

  
  

  Безэквивалентные фразеологизмы

  Данная группа фразеологизмов, по сути, является наиболее интересной с культу-рологической точки зрения, поскольку в них «застыли» и отображаются исконно балтийские представления о нечистой силе. На основании этих устойчивых единиц можно «нарисовать» тот образ черта, который до сих пор живет в сознании бал-тийских народов.

  Следующие ФЕ отражают языческое представление о черте как о скотоводе: лит. velnias krato kratinį – букв. ‘черт сено для скота трясет’) в значении ‘сильно стучать, ударять, греметь, издавать громкие звуки’, лит. velnio darželis – букв. ‘чертов садик’ – ‘о зарослях крапивы’, лит. velnias krau̇na tau̇kais į aru̇odą – букв. ‘черт нагружает жиром сарай’) в значении ‘кому-л. очень везет’ (Paulauskas, 2001: 688).

  Ассоциация черта с пьянством реализуется в таких ФЕ, как лит. velnio gerklė – букв. ‘горло черта’, т.е. ‘пьяница’, лит. velnio ašara/grietinė/lašai – букв. ‘слеза/сме-тана/капли черта’, т.е. ‘самогон’, лит. velnio namai – букв. ‘дом черта’, т.е. ‘кабак, таверна’ и т.п. В этом смысле можно провести параллель с дохристианским антич-ным Вакхом, что выражается в литовской ФЕ visi velniai visi muzikantai – букв. ‘все черти – все музыканты’, так говорится о человеке, критикующем всех и все вокруг (Paulauskas, 2001: 689).

  С чертом у балтов также связаны антонимические представления одновременно о большом и ничтожно малом количестве либо о полном отсутствии чего-л., как и в рус.: ни черта и до черта, но с большей образностью. Приведем примеры из ли-товского языка: 1) ‘малое количество, отсутствие чего-л.’: velnio ašara/kiaušinis – букв. ‘слеза/яйцо черта’, velnio akį (gauti) – букв. ‘глаз черта получить’, т.е. ничего, sūdytą velnio – букв. ‘соленого черта’ (ср. рус. ФЕ черта лысого!, черта с два, ни черта и т.д.; 2) ‘большое количество’: gyvas velnias – букв. ‘живой черт’, т.е. ‘очень много чего-л.’ (причем литовское gyvas употреблено не в своем прямом значении, а в переносном как интенсификатор, что своейственно для литовского языка), per velnią – букв. ‘больше черта’ (ср. рус. до черта, т.е. много) (Paulauskas, 2001: 680).

  С другой стороны, в русской фразеологии мы также встречаем примеры ФЕ, не имеющие аналогов в балтийских языках. Так, русский черт может: 1) драться: еще черти в кулачки не дрались – ‘очень рано’, 2) работать: двужильный черт – ‘о выносливом, работящем человеке’, 3) шутить: чем черт не шутит – говорится в неожиданной ситуации, когда может произойти все что угодно, 4) готовить: черти заварили кашу – ‘произошло что-то неожиданное’, 4) танцевать: черти заплясали – ‘развеселиться’ и т.д. (Турлаева, Хмелевский, 2022: 125).

• лат. kā velns ar krustu (krupi, pestītāju), – букв. ‘как черт с крестом (спасите-лем, жабой)’, лит. kaip velnias kryžiaus / kryžiumi.

  Говоря о варианте с «жабой», не представляется возможным утверждать, с чем именно ассоциировалось это животное в контексте данного фразеологизма в сознании древних балтов. Жаба – довольно неоднозначный и противоречивый символ в мировой культуре. Существует множество версий его восприятия у раз-личных народов. С биологической точки зрения, место обитания жаб – болото (как и место обитания черта в сознании древнего человека), кроме того, они ведут ночной образ жизни, возможно этим объясняется наличие этого компонента во фразеологизме, это сближают земноводное –жабу – с нечистой силой: злой дух и жаба – существа из противоположных миров, и поэтому они не ладят друг с другом (Burns, 2003: 7).

• лат. Lai velns par mazu puiku (zēnu) paliek! – букв. ‘чтоб черт остался малень-ким мальчиком!’ в общем значении: ‘непременно, несмотря ни на что, каким бы невозможным это ни казалось’ (Laua, Veinberga, Ezeriņa, 2000: 349).

  В латышском фразеологизме читается антропоморфный образ черта, имеющего возрастную градацию. Сравним также, с одной стороны, лит. velnio mažvaikis – букв. ‘черт-ребенок, недоросль, недоросток’, т.е. шалун, баловник, ветреный человек, а с другой – лит. su velniu vienais metais – букв. ‘с чертом одного года’ говориться об очень старом, дряхлом человеке. С этой точки зрения анализируемый фразеоло-гизм подразумевает неспособность черта стать достаточно умным и находчивым, подобно герою-мальчику (ср. образ черта в украинском фольклоре, отраженном в произведении Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством»).

• лат. Naudas kā velnam pelu (pelavu) – букв. ‘денег как у черта мякины’ – в об-щем значении ‘очень много денег’ (Laua, Veinberga, Ezeriņa, 2000: 352).

В литовском и русском языках не были найдены эквиваленты, однако в данном анализе стоит уделить внимание русскому фразеологизму, обозначающему мно-жество, излишек чего-либо – до черта. Интерес к их сравнению и сопоставлению вызван двумя факторами. Во-первых, в обоих есть компонент «черт». Во-вторых, оба обозначают большое количество, изобилие чего-либо, однако в приведенном латышском ФЕ указывается конкретный объект (деньги).

Почему именно мякина? По определению, она является отходом, непригодным в пищу человеку, но может служить кормом для домашнего скота (мяки́на, также по-ло́ва – отброс, получающийся при молотьбе хозяйственных растений). Здесь можно

представить две версии, по которым латыши могли связывать черта с мякиной. Первая – образ нечистого нередко ассоциировали со скотом еще в индоевропейской

мифологии. Вспомним работу В.В. Иванова и В.Н. Топорова, где говорится, что черта всегда считали пастухом, ибо подземный мир представлялся пастбищем. Поэ-тому вполне очевидно, почему у него может быть много мякины (Иванов, Топоров, 1980: 155). Так, данный пример не только отображает национальную специфику, но и иллюстрирует сходства и различия двух фразеологизмов, имеющих совершенно разный план выражения и схожий план содержания.

Заключение

Таким образом, отметим, что само понятие черт и связанные с ним представле-ния, образы, верования, а также закрепленные за данной лексемой символические, метафорические, экспрессивные и др. значения (как в самой лексеме черт, так и в образных, в т.ч. перифрастических, номинациях с той же семантикой), во-пер-вых, представляют древнейших пласт культуры большинства европейских народов, в частности, балтов и славян, дивергенция которых произошла сравнительно недав-но, если сопоставлять с периодом распада индоевропейского союза.. Во-вторых, как лексический, так и в особенной степени фразео-паремиологический материал в очередной раз убеждают нас в факте о существовании некогда связи между бал-тийскими и славянскими культурами. При этом важно отметить, что если семантика большинства фразеологизмов и заключенных в них образов в славянских языках сегодня уже затемнена или полностью утрачена, то в балтийских языках мотивиру-ющая основа остается вполне прозрачной и понятной их носителю.

Библиография / Bibliografiâ

Биринбаум Х. (1985), О двух направлениям в языковом развитии, «Вопросы языкознания»,

№ 3, с. 36–40 / Birinbaum H. (1985), O dvu̇h napravleniâm v âzykovom razvitii, «Voprosy âzykoznaniâ», № 3, s. 36–40.

Вимер Б. (2007), Судьбы балто-славянских гипотез и сегодняшняя контактная линг-вистика, [в:] П.М. Аркадьев (ред.), Ареальное и генетическое в структуре славянских языков. Материалы Круглого стола, Москва: Ин-т славяноведения РАН, с. 31–35 / Vimerb. (2007), Su̇dʹby balto-slavânskih gipotez i segodnâšnââ kontaktnaâ lingvistika, [v:]

P.M. Arkadʹev (red.), Arealʹnoe i genetičeskoe v stru̇ktu̇re slavânskih âzykov. Materialy Kru̇glo-go stola, Moskva: In-t slavânovedeniâ RAN, s. 31–35.

Гимбтас М. (1974), The Lithuanian God Velnias, [в:] J. Puhvel, G. James Larson, C.S. Littleton (ред.), Myth in Indo-Eu̇ropean Antiqu̇ity, Oakland: University of California, с. 87–92 / Gimbtas

M. (1974), The Lithuanian God Velnias, [v:] J. Puhvel, G. James Larson, C.S. Littleton (red.),

Myth in Indo-Eu̇ropean Antiqu̇ity, Oakland: University of California, s. 87–92.

Иванов В.В., Топоров В.Н. (1980), Балтийская мифология, [в:] С.А. Токарев (ред.), Мифы народов мира, Москва: Советская энциклопедия, т. 1., с. 153–158 / Ivanov V.V., Topor-ov V.N. (1980), Baltijskaâ mifologiâ, [v:] S.A. Tokarev (red.), Mify narodov mira, Moskva: Sovetskaâ ènciklopediâ, t. 1., s. 153–158.

Кокаре Э. (1978), Интернациональное и национальное в латышских пословицах и поговорках, Рига: Зинатне. / Kokare È. (1978), Internacionalʹnoe i nacionalʹnoe v latyšskih poslovicah i pogovorkah, Riga: Zinatne.

Лер-Сплавинский Т. (1958), Ответ на вопрос «Существовали ли балто-славянское языковое и этническое единство и как его понимать?», [в:] С.Б. Бернштейн (ред.), Сборник ответов на вопросы по языкознанию (к IV Международному съезду славистов), Москва: Изд-во Академии наук СССР, с. 89–101 / Ler-Splavinskij T. (1958), Otvet na vopros

«Su̇ŝestvovali li balto-slavânskoe âzykovoe i ètničeskoe edinstvo i kak ego ponimatʹ?», [v:]

S.B. Bernštejn (red.), Sbornik otvetov na voprosy po âzykoznaniû (k IV Meždu̇narodnomu̇ sʺezdu̇ slavistov), Moskva: Izd-vo Akademii nauk SSSR, s. 89–101.

Савченко А.В., Хмелевский М.С. (2022), «В огороде бузина, а в Киеве дядько»: языковая игра или поговорка, [в:] Е.В. Ничипорчик (ред.), Славянская фразеология и паремио-логия. Культурное наследие и современность. Сборник научных статей, Гомель: ГГУ им. Ф. Скорины, с. 242–246 / Savčenkoa.V., Hmelevskij M.S. (2022), «V ogorode bu̇zina, a v Kieve dâdʹko»: âzykovaâ igra ili pogovorka, [v:] E.V. Ničiporčik (red.), Slavânskaâ frazeologiâ i paremiologiâ. Sbornik nau̇čnyh statej, Gomelʹ: GGU im. F. Skoriny, s. 242–246.

Топоров В.Н. (ред.) (1985а), Языки мира. Балтийские языки, Москва: РАН. Институт языкознания / Toporovv.N. (red.) (1985A), Âzyki mira. Baltijskie âzyki, Moskva: RAN. Institut âzykoznaniâ.

Топоров В.Н. (1985б), Заметки по похоронной обрядовости, [в:] Вяч. Вс. Иванов (ред.), К 150-летию со дня рождения А.Н. Веселовского, Москва: «Наука», с. 10–14 / Topor-ov V.N. (1985b), Zametki po pohoronnoj obrâdovosti, [v:] Vâč. Vs. Ivanov (red.), K 150-letiû so dnâ roždeniâ A.N. Veselovskogo, Moskva: «Nauka», s. 10–14.

Турлаева А., Хмелевский М.С. (2022), Образ черта в литовской, латышской и русской фразеологии, «Вестник ЧГПУ. Чебоксары», № 2. с. 122–127 / Turlaeva A., Hmelevskij M.S. (2022), Obraz čerta v litovskoj, latyšskoj i ru̇sskoj frazeologii, «Vestnikčgpu. Čeboksary»,

№ 2, s. 122–127.

Фасмер М. (2009), Этимологический словарь русского языка в 4 т.., т. 4, Москва: АСТ, Астрель / Fasmer M. (2009), Ètimologičeskij slovarʹru̇sskogo âzyka v 4 t., t. 4, Moskva: AST, Astrelʹ.

Хмелевский М.С., Кузнецова И.В. (2023), Актуальность балто-славянских лексико-фра-зеологических параллелей для славистики, [в:] В.П. Казаков (ред.). LI Международная филологическая конференция им. Л.А. Вербицкой. Сборник тезисов, Санкт-Петербург: СПбГУ, с. 1294–1295 / Hmelevskij M.S., Kuznecova I.V. (2023), Aktu̇alʹnostʹ balto-slavânskih leksiko-frazeologičeskih parallelej dlâ slavistiki, [v:] V.P. Kazakov (red.). LI Meždu̇narodnaâ filologičeskaâ konferenciâ im. L.A. Verbickoj. Sborniktezisov, Sankt-Peterburg: SPBGU,

s. 1294–1295.

Шведова Н.В. (2009), Словарь фразеологизмов с компонентом «черт», Казань: Кур-ганский государственный университет / Švedova N.V. (2009), Slovarʹ frazeologizmov s komponentom «čert», Kazanʹ: Kurganskij gosudarstvennyj universitet.

Burns E.W. (2003), Witch Hu̇nts in Eu̇rope and America: An Encyclopedia, Westport: Green-wood Publishing Group.

Drīzule R. (1988), Dieva u̇n Velna mitoloģiskie personificēju̇mi latviešu̇ folklore, Rīga: Pasaules skatījuma poētiskā atveide folklore.

Klimas A. (1995), Balto-Slavic or Baltic and Slavic, «Lituanus», vol. 41. № 2, s. 5–37. Lava A., Veinberga S., Ezeriņa A. (2000), Latviešu̇ frazeoloģijas vārdnīca, Rīga: Avots. Machek V. (1957), Etymologický slovník jazyka českého, Praha: Academia knihy.

Paulauskas J. (2001), Frazeologijos žodynas, Vilnius: Lietuvių kalbos institutas.

Ten utwór jest dostępny na licencji Creative Commons Uznanie autorstwa-Na tych samych warunkach 4.0 Międzynarodowe.